Её звали Женей… Очаровательное личико — милое, по-детски гладкое и нежное, смотрело на меня с фотографии третьего «А» класса средней школы номер 26. Почему-то всегда мне нравились именно жалобные лица, а её было ещё и немного удивлённым, ужасно серьёзным, но улыбающимся, с маленькой ямочкой возле правого глаза, такие бывают на щёках от смеха, с тоненькой жилкой на худой шее, пухловатыми щёчками, мягкими, даже пологими что ли — лицо совершенно неискажённое, именно нежное, детское и с лёгким загадочным оттенком. Я осторожно наклонился над бликующим полотном и долго не мог прочитать корявые жёлтые буквы какого-то странного заострённого шрифта. Но распознал, отличил и теперь мог медленно и про себя повторять её гладкое, переливчатое и тоже будто с каким-то загадочным оттенком, имя — Асадулина Женя… Женя… Женечка…

Она была одноклассницей моей младшей сестры, ей было десять, или может быть, даже девять, лет. Её лица, того самого сладостного жалобного личика, не касалась ещё ни одна гримаса из тех, которые вешают на себя обычно девчонки, когда им минует восемнадцать, или ещё раньше — по крайней мере, эти гримасы с потрясающей щедростью были разбросаны по фотографиям других третьеклассниц, так мне казалось и даже — кажется до сих пор… Она была моя, в высшем смысле этого слова, и когда Шаман, рослый парень из наших, половой гигант и остряк до всяких пошлостей, с усмешкой спросил пацанов: «Ну, кто здесь по-вашему самая симпатяшка?», а один из этих сволочей, прилизанный ###ак Багин, ткнул в неё свой изрезанный красный палец, я чуть не двинул ему стулом, так велико оказалось подкатившее вдруг чувство, противное до тошноты, до рвоты, до ломоты в костях, ужасно жестокое и вместе с тем нелепое до крайности. Это была ревность или даже больше неё, будто прикоснулись к святыне, к чему-то дорогому и вечному для меня, как к иконе… Но между тем как сладостно мне было прикасаться к ней самому, целовать в матовую поверхность альбомной фотографии, вернее, я только раз её поцеловал, большие губы не уместились на крошечной клеточке, занимаемой девчонкой, и чуть задели двух пацанов по краям. Я рассмеялся. Это был счастливый, радостный смех, как после причастия на улице, покинув душную спёртую церковь…

Вы думаете, что я извращенец или педофил?! Но ведь глупо, глупо же совершенно так думать, ибо я же не представлял её раздетую с кучей голых мужиков в чёрной бане, или даже с собой, или в каких-нибудь страшных порнушных позах, или раздевающуюся, нет, она была мне нужна для другого. И, чёрт возьми, я могу поклясться вам, что все, все мои тогдашние одноклассники были во много, просто в огромное количество раз пошлее меня! Знаете, о чём они говорили, как плотоядно, как коршуны, они слетались следить за каждой проходящей мимо нас девушкой, за каждой, от двенадцати до сорока, как обсуждали они всё то, что было на виду, и всё то, что было тщательно скрыто от наших глаз, как говорили, как взглядами мяли всю её, измывались, лапали, ни чуть не стыдясь того, что она быть может, или даже точно, всё видит и прекрасно понимает. Помню, как пришёл им в голову план снять для всех проститутку на два часа, как копили они деньги, как Шаман, тогда ещё не созревший маленький мальчик, бегал по классу с обезьяньими криками, стучал по партам руками, махал ими, словно птица перед взлётом, отталкивающаяся от земли, как ###ак Багин молча облизывался в уголке, как другие, другие — тоже, впрочем, что же говорить… И неужели вы, вы думаете, что она нужна мне для этого, неужели думаете, что я мог хоть на секунду представить маленькую третьеклассницу с собой, хоть в той же самой бане. Нет, я любил её, в высшем смысле такого слова, даже в том смысле, который и ещё выше. Это была странная, но между тем вполне естественная любовь, я будто бы убегал к ней от всех, от сотен тысяч таких же Шаманов и Багиных, только она одна была мне спасением, только она, я словно выбрал её для себя, или она выбрала меня с маленькой школьной фотографии на большом альбомном листе третьего «А» класса, внизу и чуть справа… Кем я был тогда и сейчас? Кто я есть? В начале мне казалось, что вы подумаете, будто я извращенец, теперь же мне кажется, что я представляюсь вам в виде чистого доброго мальчика без всякой злой и пошлой мысли в голове. Говорю вам, это не так… Да, пусть они все опередили меня в «развитии» и всё-таки сняли тогда проститутку, но и я, и я ведь всё знал в то время и понимал. Помню, одно из самых ярких явлений, так сказать, один из первых моих порнографических взглядов на девушку, случилось в начале девятого класса. Она была года на два меня младше и очень… классная что ли, раньше она бегала по школе в красненьких шортиках с кармашками, лёгкая, но такая — хорошенькая-хорошенькая, она бегала, а я смотрел, и непременно мне казалось, что она только моя, и только я вижу и думаю о ней. Не знал, как её зовут и поэтому придумал ей имя — Дашенька, и с тех пор так её и называл. И не понимаю сейчас, почему именно Дашенька. Ну, так вот… А в тот день, первый день, первый день девятого класса, после линейки, она шла по длинному школьному коридору впереди меня, среди своих подруг-семиклассниц, и я с ужасом, буквально с ужасом, увидел, какие у неё длинные и правильные ноги, такие каверзные, именно почему-то каверзные, и красивые. Я знал, что теперь на неё все кинуться, и перестанет она быть только моей. В будущем так и случилось… Ещё через несколько дней мой взгляд упёрся в другую девушку, мою одноклассницу Жилкину Катю. Я теперь уже с подлинным наслаждением отмечал, как сильно набухло за лето у неё на груди. Она и раньше была довольно большая, не очень-то толстая, но какая-то именно большая, а сейчас уж и правда — разрумянилась, увеличилась многократно. Я с ума сходил, когда стоял с ней рядом — в столовой или случайно в коридоре, я раньше представлял себе девчонку маленькой куколкой, вроде Дашеньки, а тут был просто раздавлен этим пышущим, пылающим крупным телом в полуметре от себя, на которое будто натянули пористые материи пахнущей одежды. Шаман сказал как-то: «Вот бы засунуть туда руку и повозиться», глядя на огромный вырез её полупрозрачной футболочки. Ну, что Шаман, пошляк да и только… Третьей девчонкой в этой череде стала Дианка Кабардинова, она пришла в наш класс в десятом. Там всё тоже оказалось связано с ногами, вернее, с её бёдрами. Я впервые понял, что они могут быть не прямые, а как бы искорёженные, вогнутые назад, словно подчёркивая то место, на которое обычно пристально смотрят пацаны. И это страшно манило меня, будоражило и возбуждало, да, видимо, тогда я уже мог употреблять это слово. Впрочем, были и другие… Девчонка, с которой мы в детстве играли в снежки, пара девушек из двора, ещё… Остальные — менее отчётливы и в основном размыты, хотя тех я тоже включал в свой список, был у меня такой свой список. И потом, перед сном, я обычно вспоминал его, считал их, присваивал каждой определённый номер и выкидывал какие-нибудь числа, довольно большие и совершенно случайные, складывал и делил на общее число девчонок. Остаток же указывал мне, с какой из них спать сегодня ночью, как с плюшевой игрушкой. Хотя, если попадало на тех, размытых, я обычно переигрывал. Таким образом чаще всего я «спал» с Катей или Дианкой Кабардиновой, и ещё в редких случаях с Дашенькой. Ну, впрочем, хватит об этом, это ведь всё ерунда по большому счёту, всё ерунда…

Нет, я не извращенец! Я не Гумберт Гумберт, я не на детство её позарился, и не детство меня в ней возбуждало. И она была не Лолитой — она всегда оставалась чистым и маленьким созданием, символом того, что потеряли эти ублюдки, что потеряла вся, вся куча этих ублюдков, и не только здесь, по всему, по всему миру…

Вы думаете, наверное, что я никогда и с девушкой-то не был, ну, в смысле, по серьёзному… И в этом вы ошибаетесь: ещё после одиннадцатого класса Шаман заехал за мной на машине с тремя девахами на заднем сиденье и повёз в домик на турбазу. Не знаю точно, была ли она красивой, наверное, была, впрочем, не без ###дского оттенка, конечно, не знаю, и до конца ли у нас всё там получилось, как-то вышло — сумбурно и, может, даже нелепо. Помню её, голую, с раздвинутыми ногами и кудрявыми волосиками, и так же, как и с ароматным телом Кати, но и не совсем так… Я сознаюсь… я, чёрт, не очень-то и хочу об этом писать, не столько потому, что помню как бы ошмётками из-за водки, разумеется, сколько потому, что подозреваю, нет, даже отчётливо знаю, что у неё-то и не было ничего, то есть не закончила, и может, совсем-то и не испытывала нисколечки…Я ещё вот что тогда понял — мне нравятся девчонки одетые, вернее, в них есть что-то своё, особенное, их можно отличить друг от друга, а голые какие-то… да хрен их знает. Это, впрочем, я и в «порнухе» по телевизору отмечал…

А потом… был долгий первый курс «мазутного» института, другие люди, другие девочки. Совсем другие, они почти все казались мне — будто камнями на моём пути, разбросанными тут и там, с тетрадочками конспектов и почти все — прыщавые до безобразия, или кривые, или плоские… Хотя были там, конечно, и симпатичные, одна — вроде Кати, только даже толще, другая — глазами похожая на Дашеньку. Впрочем, и Дианка Кабардинова училась в соседней группе, но мы с ней как-то почему-то даженьки и не здоровались.

Я был умнее их всех, я это точно понимал, нет, не в учёбе, не в каких-нибудь, ну, спецкурсах и прочей мутотени, нет, на них нам почти всем было положить, а в другом. Просто иногда меня посещали мысли, о которых никому, вообще, ни одному человеку нельзя, никак невозможно казалось проговориться. И ни один, я точно знал, ни один из них не вынашивал таких мыслей, будто все вокруг были замкнуты в сургучовом пошлом мирке, не крупнее грецкого ореха. Действительно, ну, ведь не могла же Дианка Кабардинова думать о чём-нибудь кроме красоты своей задницы, а Верка Осколкова — кроме красоты своих тетрадок по химии, ведь ни бытие, ни церковь, ни человеческие тайны не могли и касаться их краешком огромного своего нимба, не могли...

Но об этом после, потом, это напрямую оказалось связанным с Женькой, как это ни странно и ни нелепо, с маленькой третьеклассницей.

После первого курса Шаман, как он сам мне сказал, всерьёз решился заняться моим половым воспитанием, и мы все: я и наши — поехали на ту самую турбазу. Ближе к вечеру там постоянно воцарялась некая такая… ###дская что ли атмосфера, девчонки, пацаны стайками вились тут и там, именно не по кустам, а как-то на виду, часто ходили в купальниках, не знаю точно, почему всё это плохо, но тяготило меня ужасно. И возбуждало, конечно… С Олей нас познакомил Шаман, прямо так сразу и сказал: «Привет, Олечка! Познакомься… Он будет сегодня ночевать у тебя». Сначала мне это жутко не понравилось, но тут же так облегчило, так, даже до красноты. Какое счастье, что не пришлось заниматься всем этим словоблудием, кадрить, говорить ей что-то, все дела. Но именно пришлось… Не знаю, с чего вдруг Шаман решил, что она вдруг прямо так сразу начнёт передо мной раздеваться, не знаю, но именно ничего такого она не начала, хотя ночь я провёл и правда у неё, в присутствии ещё двух девчонок, вернее, при их молчаливом сне, абсолютно безразличным к судьбе моего второго раза. Оля была — дура, хотя и хорошая, с чем-то чистым на душе. Когда я лапал её, она почти всё молчала, только один раз спросила, есть ли у меня девчонка. И тут я сказал такую чушь!… Ведь это был хороший вопрос, и врать-то не надо было, но мне почему-то гордость моя не позволила говорить, что нет, вернее, тщеславие, и я начал плести что-то про романтическую разбитую любовь. Почему-то Дашеньку всегда вспоминал в таких случаях. О, как она покраснела, а я и внешность Дашенькину описал и кармашки сзади на шортиках, а сам продолжал лапать. Так это меня возбуждало, что просто совсем... Так возбуждённым всю ночь и пролежал, возился, прижимался к ней, несколько раз целовал, но она практически и не отвечала, холодная такая изнутри, а снаружи — наоборот. Но не дала. Когда я футболку приподнял, да расстегнул пуговицу на джинсах, так сразу завозилась, чуть ли не отвернулась, хотя пуговицу не вдела назад, а только ладошкой прикрыла. Всё-таки странный народец… А Шаман меня потом долго ругал, кричал, что девчонку надо ломать, что надо заливать ей, как ты любишь и жить не можешь без неё и всё такое… И мне… не противно было, нет, что мне до Оли какой-то, ну, и сделал бы я так, как Шаман говорит, пусть бы мучилась потом от любви разбитой, но как-то всё мне не хотелось так. И к ней я больше не пошёл, несколько раз материл её сучкой, недотрогой и ещё как-то вроде того, но зла особо не чувствовал. И вот тогда-то, когда мы с нашими приехали после турбазы ко мне домой, сестрёнка и показала ту фотографию…

То, что я люблю Женьку, это я не сразу понял, не прямо, как её увидел и Багину врезал. Потом, много позже… Вытащил мягкий листок из альбома в шкафу и спрятал в своей комнате между книг, чтобы иногда посматривать, и посматривал. Сначала — мельком, а потом всё чаще и чаще, ведь казалось бы должно быть наоборот, а нет. Я тогда подумал, что фотография непременно и во много раз глубже простого рисунка, может, кроме полотен великих гениев. На фотографии, если долго смотреть, всегда можно заметить нечто большее, чем просто изображение, а даже какую-то мысль, душу. Женькину фотку я замусолил до крайности и вскоре стал многое замечать. Она была добрая, но ужасно весёлая, и безусловно, о чём-то уже думала. Её лицу так страшно не хватало веснушек, что мне казалось, будто они скоро появятся. Она была моя, она идеально подходила мне, и я готов, готов был ждать ещё лет пять, пока эта чудная детская красота не оформится во что-то осязаемое, но и тогда готов был ждать, ещё много и много годов, зато потом… О, о чём я думал тогда, но и не мог не думать ни на секунду!…

Я знаю, что вам кажется; даже уверен, что вы вот сейчас уверены в этом. С поразительной ясностью вы обозреваете слабого мокрого паренька, у которого ничего не выходило в жизни, которому не дала почти ни одна девчонка, да и не могла дать такому идиоту. Вам думается, что я бегу к маленькой третьекласснице потому, что боюсь взрослых красивых девушек, ворочающих от меня носы с презрением и надеюсь только на любовь неопытного малыша. Хотя и её боюсь. Вот вам как кажется… Что ж… Не лишено вашего хваленого смысла и пошлости. Но это не так, и не я это, и не я лапал дрожащими руками девочку Олю и чуть брюки не порвал от натуги, стоя рядом с сочной пылающей Катей, и не я прыгал на голом теле ###дской девки в турбазном домике, это не тот я, но другой, не тот, о котором я хотел бы рассказать, не тот, который влюбился в Женю… Вернее, вот он я, тот, и вот в моей руке матовый альбомный листочек, и личико, и надпись — Асадулина Женя, третий «А» класс…

Что я думал о ней и как себе её представлял? Это, вообще, сложный вопрос. В принципе я мог нарисовать чёткий портрет в какой-нибудь другой позе, не как на фотке, в другой ситуации, но это получалось тоже вроде фотографии, застывшее, а в основном она действовала в моём воображении как некое облако, размытое, голубоватое с белым, цвета школьной формы, и совсем мягкое. И голос у неё должен был быть очень-очень тонким и высоким, а вместе с тем сбивающимся, может, немного нервным. Она выбегала мне навстречу и весело, а в тоже время нежно и чуть-чуть загадочно, хотя ни в коем случае не томно говорила: «Привет». «Привет, малышка», — отвечал я ей, я неизменно звал ей малышкой, или малышом, а в редких случаях, очень редко — Же. Это было так хорошо и коротко, но это было лишь в уютных комнатных беседах с глазу на глаз. Она говорила мне одно и тоже, каждый день, всё обтачивая и обтачивая эти фразы где-то в закоулках моего воображения, хотя иногда, так случалось, я придумывал и новые слова, новые ситуации. Например, один раз мы поссорились, она была виновата, но я тут же простил и старался найти хоть какой-нибудь способ примирения. Меня Женька непременно избегала… Тогда — я подбросил цветы к дверям её квартиры, передавал ей подарки через подруг, но она не отвечала. А потом сама прибежала, уткнулась мне в рубашку, заплакала… Уж, конечно, не из-за подарков, просто она любила меня, это же очевидно. А ещё как-то раз мне придумалось, что она призналась мне в этом сама, я несколько часов после того был в полной прострации, говорить не мог, всё смотрел на воображаемое её лицо. Случилось это так — она шла, о чём-то увлечённо говорила и вдруг — проговорилась. Слова «я люблю тебя» замерли на маленьких пухленьких губках, замолчала, потупилась, и я замолчал, как дурак. А потом — вот что мило и необычайно, так по-детски хорошо и очаровательно — бросилась ко мне и принялась тараторить без умолку, о том, что она дурочка (о, я там чуть с ума не сошёл!), о том, чтобы я простил её, чтобы забыл, чтобы не прогонял… И могла ли она существовать в действительности третьеклассница Асадулина Женя, я не знал, я не мог этого знать и понимать…

Так прошли две недели, две недели моего безумия. В начале этих недель я вообще отворачивался от всех проходящих мимо девушек, меня ничего не интересовало и не привлекало. Потом всё-таки половое влечение взяло свою прошлую высоту. Но я придумал, я придумал, я почти его обманул. Я вообразил себе до мельчайших подробностей, до всех маленьких деталей Женьку лет пятнадцати-шестнадцати и представлял её с собой, насыщая все свои плотские инстинкты. Хотя где-то, в глубине души, я, конечно, понимал, что долго так продолжаться не может. Сперва, особенно в первый такой раз, я делал всё даже целомудренно, так красиво и возвышенно, она мягко шептала мне, растрёпанными волосами касалась моих, раскрасневшаяся, горячая. О, как нам было хорошо вместе, как мы любили друг друга! И весь этот мир, чёртовый ###дский мир, летел куда подальше, разбитый, обгорающий, в огромную чавкающую промежность, распахнутую словно для глотка, все Шаманы и Багины, Кати и Оли, и даже бегающая по школе Дашенька с длинными ногами, развратившаяся уже сосочка — все горели и устремлялись туда. Пусть, там им место, а мы с Женькой занимались любовью на скрипящем диванчике, отдельно от всех, словно в потустороннем мире, нигде, в моём разыгравшемся воображении. Но потом… потом нам самим с ней пришлось по вкусу некоторое ###дство, и тогда — мы меняли позы одну за другой, то сзади, то спереди, о, это было, может, даже лучше возвышенного, тут мы отдавались друг другу совершенно полностью, она нежно касалась распалёнными щёчками моих волосиков — и мы просыпались. Вернее, я… Но потом… потом было ещё хуже, я был с ней, но как бы уже и не я, ещё даже жёстче и развратнее, а я, настоящий, подглядывал в терпкий дверной глазок, сидел на полу и плакал, и не мог встать из-за ломоты внизу… Это было страшно, но иначе я уже не мог возбуждать себя, она приходила ко мне потом с укоряющим взглядом, и я раскаивался, я плакал, но в следующую ночь не мог не предаться этому снова… Между тем на наших дневных разговорах постельные метаморфозы совершенно никак не отражались, днём мы с ней были выше всего, днём мы любили друг друга по-прежнему чисто и целомудренно, к тому же днём она была третьеклассницей и уж, конечно, не имела никакого представления о низменных инстинктах.

Я не знаю, до чего бы это дошло у меня, сошёл ли бы я с ума, измученный внутренними противоречиями, или позабыл бы её ещё через неделю, но судьба странным образом дала мне шанс, даже не шанс, а не знаю что, я даже не выиграл одно из миллиона, даже и совсем не так, потому что и надежды никакой на это у меня не было. Но всё-таки это случилось. Я не смог поверить сразу, закрылся в своей комнате и примерно полчаса сидел на диванчике и ничего не делал, чем заслужил истошные крики взбушевавшихся родителей. Они шли в поход, понимаете вы, они шли в поход всем классом на будущих выходных. И как я мог не услышать этого раньше, ведь наверняка были в семье разговоры! Она, конечно, она, безусловно, могла не пойти — середина июня, может, куда-нибудь уехала, но она… она там была. И я тоже… Сестрёнка сияла, родители недоумевали, классная руководительница благодарила за помощь, но знали ли они, могли ли предполагать, что в этом во всём виновата одна лишь девочка, ученица третьего «А» класса средней школы номер 26 Асадулина Женя…

Всё случилось так, будто я был пьян. Даже если я захочу, я не смогу так вам объяснить этот день, чтобы стало всё полностью понятно, этим я не хочу вывернуться, отстраниться или спрятать что-то постыдное для себя, нет, и существует ли что-нибудь постыднее, чем то, о чём я только что рассказывал, но так просто выходит моё повествование, я не смогу сказать обо всём, а только местами, местами, то, что поразило меня, и то, что стало главным.

Какой она была на самом деле и так сильно ли отличалась от той, какой я представлял её себе? Тут сложно отвечать, я не заметил какой-то уж слишком большой разницы или огромного совпадения. Это вам покажется, конечно же, странным, но всё-таки я принял её будто заново, новой, такой, какая есть, и забыл, почти тут же вытер из мозга всякие воспоминания, так причудливо преломившие в моей голове маленькую фотографию.

Мы познакомились сразу, в автобусе, я так сам подстроил через сестру. Пару раз встретились глазами при поездке. А потом… потом была переправа через речушку в метра полтора шириной. Все пришли в сапожках, а она в ботиночках, будто специально. И тут я почти бросился к ней, улыбнулся, закинул её на шею и спустил уже на том берегу. О, если бы тогда, в ночных безумствах, я мог хоть предугадать, что дотронусь до этого тела! А тут, тут в меня будто вселился кто-то другой, даже не тот другой, который и есть — я, а третий — более спокойный и равнодушный что ли.

Потом были игры на траве, но это всё чушь, фигня и тавтология. Главное случилось на костре, у меня была гитара, я пел. Эта вся малышня, глупые копии своего вырастающего будущего, что могли они петь, что знали — какие-то попсовые полуфабрикаты, максимум группы «Звери» и «Мультфильмы», а она знала «Алису». Чёрт возьми, это показалось мне чуть ли не перстом судьбы, уже за одно за это можно было влюбиться и жить всю жизнь, а тут… Вы слышите, она пела со мной громкие песни, рядом, разгорячённая костром Женя Асадулина, вы поняли, что это значит?!! Если бы я разом воткнул во всех этих ###дей сучьего нашего городка, мне не было бы так… невозможно, безумно, как в тот миг! Вы, вы это понимаете?…

Она осталась со мной у костра, когда все эти дегенераты разлеглись по палаткам, мы пели с ней, разговаривали, доедали печёную картошку и опять пели. Будто обухом на меня свалилось нежданное счастье, я открыл рот и заглатывал, заглатывал его, а оно всё лилось и лилось, ручьём, морем, бесконечным, безумным… Мы разговаривали с ней просто, словно я был её одноклассником, о детских проблемах, заботах, о детских книжках и мультфильмах, обо всём таком, от чего Шаман покатился бы со смеху, а ###ак Багин сделал бы тупое лицо (впрочем, как всегда) и выпучил бы свои рыбьи глаза наружу. Вскоре она тоже ушла спать, а я остался. Я думал о себе, о ней, о том, что мы все когда-нибудь будем счастливы и любимы…

Говорить много о Женьке настоящей я не хочу, это для меня сложно и, кажется, даже мучительно. Впрочем, что тоже довольно странно. Она была хорошей, даже очень хорошей, я удивлялся порой, как я смог так точно отличить её от всех остальных на фотографии, хотя это, видимо, сверху мне было дано, предназначено что ли. Вот, пожалуй, и всё, что я, в общем, могу высказать, дальше какие-то дебри и сложные мысли и совпадения. Я ведь тогда не анализировал ничего, а теперь могу лишь маленькими эпизодами всё вспоминать.

После похода Женя с мамой должны были ехать на ту самую турбазу, на второе смену. Путёвки я бы, конечно, уже не достал, но там в это время жил Багин, по-дружески разделивший со мной койку в своём домике и неплохой обед. За то я ставил ему по «пузырю» каждый день. Всё было человечно и вместе с тем арифметически чётко и просто.

Мы говорили… часто убегали вдвоём к реке и говорили… Уже и не только о её темах, а ещё и о моих: о бытие, о церкви, о чувствах. Я выслушивал её и во всём, во всём мне казалось, что она права, именно своим детским, чистым ещё, взглядом на мир — права, это устами младенца, серьёзного, с привкусом уже начинающегося ума, младенца, которого я всем сердцем любил и боготворил. И ещё — во время всех этих недель и вплоть до конца, до того конца, я и не думал о других, о женщинах, о постельных извращениях. И тогда я понял — самое страшное моё наблюдение, а между тем спасительное, как исход, это то, что реальность, она намного прочнее и устойчивее любого вымысла и любого помешательства, она больше, как мир больше всё того же грецкого ореха. Без Женьки осязаемой я провёл две недели и почти подошёл к краху, а тут прошло — три, но всё оставалось чистым и приятным. И она всё больше и больше завлекала меня. Как фотка лучше, глубже любого рисунка, так и Женька живая, говорящая, была лучше любой фотографии. Мы могли бы с ней жить вечно, вернее, ровно столько, сколько отмерила бы нам судьба. А может, именно столько и отмерила…

Мы говорили, о чём? Иногда о Боге. «Бог — он на самом деле», — сказала она, но не медленно с показной задумчивостью, которую так любят цеплять на себя старшие, пытаясь показать, что типа они что-то там думают, и не вышколенным тоном восторженной заучки, а будто я спросил её: «А солнце ярко светит?», и она мягко отвечала мне, что да, ярко, вот ведь как его лучи греют Землю. О смерти. Я некоторое время боялся об этом, думал, знает ли, понимает ли она? Женька знала. «Ну, и что, — сказала взволнованным голосом, — и что, да, ну, пусть я умру, но это же не прям сейчас будет. И что, ну, пусть и прямо сейчас, потом ведь всё равно, тот, кто хорошо жил, в рай попадёт». Я спросил, а хочется ли ей в рай, она только пожала плечами. Но задумалась. Знала девочка и про любовь и самое главное — так мне и сказала, что любовь должна быть одна во всей жизни, как будто повторила то тайное, что и привело меня к ней, что и было для меня основной тягой к этой маленькой девочке. Моя рука так и тянется написать, что у неё покраснели щёчки во время разговора, впрочем это было бы в моём, педофильском стиле, но нет, вернее, я и не помню точно, может, она и смущалась, а может, видела во мне только лишь взрослого друга. Но в любом случае я был ей нужен, необходим, или лучше сказать — желанен, я знаю, что ей нравилось со мной, возможно, меньше, чем мне, но у меня-то ведь было другое, у меня-то ведь была любовь… У меня и сейчас к ней — любовь, и ныне, и присно, и во веки веков, и больше, больше… Навсегда…

Ну, что ещё рассказать про Женечку. Она была умна, она видела нечто такое, чего многие не видели. «Мы играли в футбол с моим братом, — как-то зашёл разговор, — ну, не с братом настоящим, а с двоюродным. Он младше меня на два года, ему семь. Вот. А у меня ворота были больше, мы так выбирали, и он выбрал. Но я ничего не сказала, хоть и девочкам нужно уступать, но он ведь младше. Поэтому я ничего не сказала. Ну, и что, и что такого. И вот мы играли, а я его толкнула. Ну, я же случайно, а он обиделся. Только не сказал, что обиделся, а что ему надо кушать идти домой. А мне кажется, что он потом плакал и ушёл, чтобы я не видела. Ну, и что, я ведь сестра, я бы его пожалела… Я потом за ним пошла, хотела догнать, но он быстро убежал…». В этом монологе мне казалась тогда чрезвычайная сила и какая-то уже появившаяся маленькая проницательность, а вместе с тем умение уступить, в будущем вполне претендующее на умение жертвовать.

Хотя Женечка была не иконой, я хочу, чтобы вы это точно поняли, она играла с детьми, бегала, резвилась. В ней зарождалось чудное, ещё такое крошечное и неумелое кокетство. Оно так резало меня, если обращалось к другому, к какому-нибудь ублюдку чуть старше её, и так грело при хоть малейшем касании меня. И черт возьми, и про икону, и всё — всё это верно, только не на самом деле, в ###дском мире, ну, и всё такое, а в моём, моём мире, где был именно тот я, о котором я так хотел рассказать и в конце концов не смог. Я ведь не смог, чувствую ведь, что погряз в бесконечных спорах и противоречиях… А впрочем, я ведь только одно хочу сказать…

Я сейчас не о том… И я не извращенец, не педофил, не оратор, что-то там плюющий в толпу, да и какая там толпа, и с кем, с кем им меня сравнивать? Я всё равно бесконечно грязнее маленькой Женьки, хотя и бесконечно чище всего этого грёбанного мира. И у кого, у кого из них было это?! Там ведь всё не так… И как, как ведь смела эта Оля дать мне лапать себя, когда я наплёл ей, что люблю другую, как смела ###дина в домике на турбазе подставить мне свои кудрявые волосики, будто спортивный тренажёр для накачивания мышц. Как смел Шаман читать мне лекцию о женской психологии. Мог ли он разобраться в загадочной, порой такой причудливой, но такой наивной душе моей третьеклассницы?…

Я вот ещё что скажу вам напоследок, так, просто. Это совсем не идёт к делу, но чтобы вы знали, чтобы уж точно запутались, заплутали или наоборот во всём чётко разобрались. Когда я был ещё в восьмом классе, у одного из наших умерла мать. Нас всех сняли с уроков и отправили к нему домой, как бы в поддержку. Я помню всё чётко-чётко, часы на стене, фотографии в рамочках, потёртую и будто смятую «накидку» на диване, шерстяную, как палас, и ещё, и потерянное лицо мальчика, и лица одноклассников. Там была одна девчонка, Тимирбаева Айгулька, так она плакала, словно горе случилось с ней, понимаете, неостановимо, ручьём, она потом ушла из класса, а я вот стоял и не мог даже капельку в душе отыскать, хоть мысленно пожалеть его… Я потом пошёл в церковь, чтобы покаяться, так мне страшно казалось, что я такой чёрствый, и вот там-то я плакал. Не ручьём, конечно, но они сами собой пришли, неожиданно, я их сам-то не распалял… Ну, мне, конечно, было потом приятно за это, впрочем, как вам объяснить?… Этим человеком, этим мальчиком стал Багин, не что его-то и не прошибло, хотя, может, мы сами в этом виноваты, плакала там ведь только одна Айгулька…

Ладно, хватит, никакими ведь рассуждениями не поменяешь того, что было… Женьке через месяц исполнялось десять, мне минуло восемнадцать, и я ведь не мог поститься вечно. Это ведь могло и не мешать, ведь у Шамана-то была девчонка уже года два, а он всё равно отрывался на полную катушку, она сердилась и постоянно ревновала. А меня даженьки и это не затрудняло бы, даже и проще было. Но получилось так, как получилось…

Я изменил ей не с красавицей, не с симпатичной девахой, секс-символом ###дской турбазы. Нет… Если бы на её месте очутилась хотя бы длинноногая Дашенька или хоть Дианка Кабардинова, я бы ещё мог как-то себя оправдать. Но такое случается обычно в самом худшем и нелепом свете. Я не помню её имени, ещё специально хотел уточнить, чтобы иметь в памяти, как символ, но забыл. Она была большая, как Катя-одноклассница, но не сочная и пылающая, а немного с бабьим оттенком, с такой же пористой, будто силой натянутой на неё футболке, чуть грязной, но пахнущей, не спелым женским телом, а пресноватым душком. Всё это и тянуло, и отталкивало, хотя я уже всё знал наперёд, купил ей пива и потащил в пустой Багинский домик.

Она взяла меня сама, как изнасиловала, была сверху, будто её год держали взаперти. Я подчинялся и слегка постанывал под её грузом, чуть подпрыгивая на пружинной кровати, мне было совсем неплохо, как-то по-порнушному хорошо, вдобавок ощущение этого большого крупного тела над собой, но всё же совсем не так, как могло бы быть, даже и не так, как это случалось порой одному с Женькиной фотографией… Помню, как я увидел её в дверном проёме, такую маленькую и слегка удивлённую, так и весь похолодел. Но я вам говорю, в тот момент какое-то механическое лязганье вмиг превратилось в такое безумие, что я и поверить не мог и не чувствовал раньше ничего такого. И даже то, что она не ушла сразу, не расплакалась от страху, не растерялась, а с какой-то безмятежностью и даже огоньком интереса в глазах нас рассматривала, это было так больно для меня, но в тоже время так наслаждало и сжигало изнутри и снаружи, и в той моей части, которая была внутри бабы в тот момент, что становилось страшно, безумно страшно…

Она ушла уже потом, когда всё кончилось, и та начала вставать с меня. Но я не дал. Я перехватил её ноги, обхватил их своими, сжал её всю, смял в своём теле бешеной судорогой, больше из души, чем от наслаждения, и через воняющее потом и моими слюнями липкое плечо провожал взглядом тоненькую фигурку маленькой девочки, освещённую заходящим солнцем. Я знал, что всё уже завершено, оборвано, если не для неё, то для меня, что завтра же утром я уеду, что буду бесконечно тосковать и даже раз приду к дверям её квартиры, но уж, конечно, не решусь позвонить… Я это знал, я понимал это с удушливой чёткостью, как и всем телом ощущал грядущую неизбежность, а она уходила, маленькая девочка из третьего, а вернее, уже четвёртого «А» класса средней школы номер 26 — Асадулина Женя…

И где-то далеко-далеко, за дальней стенкой домика, я вдруг услышал лёгкий и такой чистый детский смех. Странно, но мне показалось, что это — в последний раз…

Асилил! КГ. АМ полный =)

Ниасилил,но судя по камментам кг.

Осилил. Очень понравилось. Честно.

гоп-стоп

Похоже на "Заводной апельсин" стилем изложения.

НЕ_понравилось. Очень.

Дрянь отменная, никому не рекомендую читать. Во избежании желудочных и психо расстройств. :evil:

Афтар учись кратко и лаканично излагать свои мысли ! Сдается мне , что это просто личные переживания . Факты описываются короче . Но вкраце почитать было бы интересно . Не стал дочитывать .

не-е-е... не смог ... дочитать.
че за "перловкас маслом"???